На секунду Мамору отвлекся от чтения материалов, взгляд метнулся к часам в углу экрана, от показаний которых у него вырвался тяжелый раздраженный вздох. Время приближалось к полуночи — ему стоило бы закончить и лечь спать уже часа полтора как, если он не хотел испортить режим сна в преддверии первой сессии. Не хотелось усугублять проблемы с концентрацией еще и острым недосыпом. Он пробежался глазами по паре последних прочитанных абзацев, сделал несколько пометок, фиксируя место остановки, после чего выключил ноутбук и, не опуская крышки с темным экраном, устало помассировал виски.
С того момента, как к нему снова стали приходить дурные предчувствия, ему никак не удавалось нагнать собственный план — мысли то и дело утекали в бесплодных попытках отыскать источник тревоги.
Со стороны спальни донеслись звуки заставившие отвлечься, прислушаться и тихо хмыкнуть: сквозь сладкое посапывание послышалось неразборчивое бурчание — похоже Усаги тоже считала, что он засиделся, даже во сне выражая свое недовольство по этому поводу. Мамору потянулся, встал из-за стола, но направился не прямиком в ванную готовиться ко сну — слишком сильным было желание взглянуть на нее прямо сейчас.
В мягком свете луны падающем со стороны окна ее длинные золотистые волосы, разметавшиеся по постели блестели серебром, словно лунный свет стремился подчеркнуть их родство друг другу. Он опустился на пол рядом с кроватью и осторожно, так чтоб не потревожить ее сон, легко обвел пальцами лицо, убирая пару упавших на лоб прядей и словно объятием укутывая ее тонким потоком энергии — словно дуновением летнего бриза. Улыбнулся, увидев как в ответ насупившиеся брови разгладились от чего выражение на прекрасном лице стало безмятежным. Картина от которой грудь неизменно щемило от переполнявшего чувства, он задержался у кровати любуясь ею, решив, что сон сможет подождать еще несколько минут.
Прошло уже несколько месяцев с пробуждения Сатурна и Мессии, с конца — и перерождения жизни. Затишье, которым хотелось наслаждаться вечно — особенно теперь, когда сердце уже предчувствовало новый, пока еще никак не проявивший себя кризис. Но тем ценнее были их, такие хрупкие, моменты мира — поэтому, вопреки приближающимся экзаменам, он никак не мог заставить себя пожертвовать тем временем, что они проводили вместе.  Слишком живо было еще воспоминание, как он сжимал в объятиях их будущую дочь, словно так мог спрятать ее от разрушающегося вокруг них мира, растворяющейся вселенной под ударом безжалостного палаша богини разрушения — мира, на который в тот самый момент ему было наплевать — потому что когда Усаги исчезла в сердце тьмы чужеродной галактики — все прочее потеряло какое-либо значение.
Предзнание о счастливом будущем Хрустального Токио должно было нести для всех них надежду, но тогда — он чувствовал лишь бездну отчаяния. Конечно, в итоге они справились, то есть.. Она справилась. Насчет себя Мамору не был столь уверен, его нынешнее предчувствие несло не только вполне объяснимую тревогу от неизвестной опасности — оно несло  страх, липкий и недостойный, который он не мог себе ни объяснить, ни оправдать.
Поймав себя на этих мыслях он нахмурился и попытался встать — подобное стоило гнать прочь, тем более в ее присутствии — но наступившая полночь вспорола ему грудь лезвием агонии, остановив на полпути, заставив рухнуть обратно в слепящей острой боли. Для мыслей не осталось места, он даже вздохнуть не мог— да и как тут вздохнешь, когда на месте легких зияющий рваный вакуум, что расползается по всему телу, не то сжигая, не то вымораживая каждую клетку на своем пути? Это не было ни светом, ни тьмой, ни жизнью, ни смертью — нечто иное, совершенно чуждое, но обладающее волей — менять.
Сознание отключилось, подобно перегоревшей лампочке, оставив его тело лежать в скрюченной агонии на полу.

Усако.
Его б наверное и вовсе снесло лавиной агонии умирающего мира, если б не она — словно свет маяка посреди бескрайней бушующей бездны боли и отчаяния. Чужих. Это пришло даже не мыслью — ощущением, еще до того, как внимание смогло выхватить очевидные несоответствия картины небесных тел и доказать то, что он уже и так знал внутри себя.
— Тау, — даже на то, чтоб сказать что-то настолько короткое у Мамору ушли неимоверные усилия, словно слова были налиты свинцом и утоплены на глубине Марианской впадины —так сложно было донести их на поверхность через ледяную тяжелую пучину чужих страданий. Но после стало значительно легче, по крайней мере теперь он мог разделить себя — и их.
— То, что осталось от их галактики.
Он бережно прижал к себе Усаги, чувствуя ее сильный испуг, ласково погладил по волосам, успокаивая, утешая и закрывая в своих объятиях, словно плащом , от страшной картины и, особенно — от тусклого неверного света дыры в центре погибшей галактики. Он не мог не смотреть сам, но не хотел, чтобы бездна дотянулась до возлюбленной, и кутал ее в свое тепло, словно в защитный купол. Правда самого его, казалось, выстуживало насквозь, как если бы и сам он за пределами сердца стал одним из ржавых булыжников — но при этом он был на удивление спокоен и сосредоточен, вслушиваясь в то, что проходило сквозь него.
Кто или что показывает им это? Мамору не был экспертом в концах света, но то, что он чувствовал было знакомо и ему — конец всего, полный крах, без единого проблеска надежды в ошеломляющем опустошающем бесконечном чувстве потери. Печать тех кто остался и видел конец. Они принесли это в себе — с собой..
— Кто-то или что-то вторглось на Землю отсюда, — выражение его лица было предельно серьезным и собранным, несмотря на мертвенную бледность. Он не осознавал, что руки, обнимающие девичью спину, сжимались несколько сильнее, чем это было нужно, принося дискомфорт. — Я чувствовал, как разрывается поле Земли перед тем, как потерял сознание.